Невидимые руки

Дочь Лёшка Алексеев нашёл на дискотеке. Пляшущие разноцветные огни и громкая музыка его раздражали, и он, чтобы успокоиться выбрал укромное место.
Ждать ему пришлось недолго. Не прошло и пяти минут, он поймал девушку за руку.
Первым его желанием было ударить дочь. Но Лёшка сдержался.
– Я же сказал, чтобы ты сидела дома и не высовывала носа из квартиры, – злобно прошептал он Насте в лицо.
– Ой, мне больно, папа. Отпусти, пожалуйста, – плача и пытаясь освободиться, стала просить дочь. Лёшка уже хотел сжалиться, но ему помешал новый приступ гнева, причиной которого был терпкий винный запах. – Ты ещё и пьяна, – рыкнул он и потащил Настю в холодную сентябрьскую ночь, на улицу, подальше от беснующейся хмельной оргии подростков.
После развода с женой, которая переехала в другой город, Лешка снимал квартиру. Жить бы ему одному тихо и безмятежно, но судьба распорядилась иначе. Спустя три года после того, как они расстались с супругой, к нему нежданно-негаданно зашёл бывший шурин. Через два дня Лёшка должен был встретить в аэропорту дочь. Из подробного рассказа Владимира (так звали шурина) он понял, что его четырнадцатилетняя Настя совсем отбилась от рук матери. Пьёт, курит и, того гляди, начнёт колоться…
Лёшка хорошо понимал, почему бывшая жена ищет у него помощи через посредника. Во-первых, ей было неудобно признать перед ним своё бессилие. Хотя, по прошествии нескольких лет, он одобрил поступок супруги, расторгнувшей семейные узы. В этом он винил себя за легкое поведение и беспутную жизнь, в которой большое место занимала выпивка.
Но вторая причина, по которой к нему отправляли на перевоспитание дочь, была для Лёшки реабилитацией и большой победой над собой. Два года назад, он уверовал в Бога, принял крещение и стал верующим. Он думал, что это был весомый аргумент, на который опиралась жена, отправляя Настю к нему.
О Боге ему приходилось слышать с детства, но всерьёз религию он не принимал. Его дед и бабка были людьми исконно русскими. Худая крыша в сарае, или покосившийся плетень, считались для них делом привычным. Но если человек, войдя в избу, не молился в сторону образов, его поступок расценивался как святотатство. Всё это Лёшка впитал с молоком матери.
На тумбочке по-домашнему уютно, тикал будильник. На крыше скрипел оторванным железом промозглый, сырой ветер. Настя спала. Скрестив по-турецки ноги и понуро опустив голову, Лёшка сидел на полу в изголовье дочери, тихонько покачивался из стороны в сторону и думал о том, как жить дальше.
Повод у него для этого имелся серьёзный: третью неделю дочь не ходила в церковь. А как всё хорошо у них начиналось! Настя сама, без уговоров, стала посещать церковь, и Лёшка видел, с каким искренним желанием, она читает Священное писание, делая в личном блокноте записи и пометки. Но больше всего его радовало, как дочь поёт Христианские гимны. Это у неё получалось здорово! Такого пения он никогда не слышал!
Так прошёл почти год. Но недавно в Лёшкиной жизни случилось зло. Всё началось с того, что Настя, будучи пригашена на день рождения, пологая по своей наивности, что верующие все, без исключения святые, бестактно позвала на торжество школьную подругу. По большому счёту это было хорошо: поступок дочери Лёшка расценил, как свидетельство Евангелие неверующему человеку. Ему оставалось только радоваться, но неприятность пришла оттуда, откуда он не думал. Молодёжь – узкий круг сестёр – не приняла в своё общество постороннюю девушку и Настя, оставшись верна чести и справедливости, разделила участь подруги, перестала ходить в церковь. И как только Лёшка не увещевал её, какие аргументы не приводил?! Дело прошлое, он в пылу негодования угрожал, дочери физической расправой, если та не покается. Но всё было напрасно. В сердце девушки накрепко засел терний обиды.
Лёшка думал, что со временем дело утрясётся, но вскоре ему представилась возможность убедиться насколько право Священное писание, утверждающее, что худые компании развращают добрые нравы. Его отношения с дочерью приобрели какой-то глупый, натянутый характер. Она могла подолгу сидеть у окна. От неё стало попахивать вином и табаком. На вопросы не отвечала: думала о чём-то своём. А к концу дня, под предлогом учить с подругой уроки, исчезала из дому. Приходила поздно и, как правило, навеселе. И Лёшка сорвался. Как это получилось – объяснить он не мог, по сей день.
В тот вечер ему нездоровилось: болела голова и у него поднялась температура. И как назло Настя не пришла со школы во время. Была тревожная полночь, когда Лёшка услышал, как щелкнул замок входной двери. Он прокрался в прихожую – и, неожиданно для дочери, включил свет…
Ему и сейчас было стыдно вспоминать, какие ругательства он выкрикивал тогда в лицо той, которую любил, так искренне и нежно. Каким христианином он был тогда?! Каким воспитателем и отцом, что мог поднять на дочь руку?!
Разумеется, ему приходилось слышать, что многие верующие мамы держат своих «деток» в ежовых рукавицах. Но это был не Лёшкин метод. Ведь ни кто знал, как горячо и страстно он любил Иисуса Христа. И его огромным желанием было, зажечь этим же чувством свою Настю, единственную дочь. Но так уж, по-видимому, устроен мир, что правит в нём зло. Руку на своего ребёнка он поднял. И пусть он ударил дочь по щеке не сильно. Суть была не в этом... Лёшка допустил в своей жизни грех. Ведь ударил он не только дочь. Физическая боль в его понимании была ни чем, по сравнению с теми душевными муками и угрызениями совести, которые он испытывал после этого. Не проходило дня, что бы он ни сожалел о проступке. Подсознательно он догадывался, что сила зла в ту скандальную ночь, была предназначена для самого Христа…
Комната тонула в сонном покое и бледном полумраке, лишь с улицы, пытаясь нарушить домашний уют, скрипела и вздыхала, холодными ветвями деревьев, осень. По оконному стеклу, на котором прилипли чёрные кленовые листья, скатывались блестящие капли воды. Где-то далеко, в глубокой сырой ночи, на окраинах, долго и неприятно выла собака. И от этого похоронного воя, и от тоскливого лунного света, пробивающегося из-за чёрных туч, Лёшка хотел спрятаться, или провалиться в никуда. Ведь недавно, на дискотеке, он чуть снова не повторил тот же поступок. Он не мог понять, почему его преследует это проклятие. Ему было отвратительно всё: и уютная, сухая комната, и нежно-голубая тюль на окне, которую они с Настей недавно выбрали в универмаге, и полоски серебристого лунного света на ковровой дорожке, – и сама жизнь, неустроееная и трудная, как ухабистая дорога в весеннюю распутицу. Хорошего, можно сказать, Лёшка ничего в ней не видел.
Мать растила его и младшего брата на скудную зарплату. Отец пил. Нужда в их доме была гостем частым, а достаток хлеба – редким. Хорошо ещё старикам, Бог здоровье дал: где рублём помогали, где с огорода чем-нибудь, а где и на лето ребятишек к себе в деревню забирали…
Так и жили они, простые русские люди. Бедно, незаметно, честно. Возможно, счастье ходило где-то рядом с их семьёй. Кто знает, где было его пристанище? Но однажды Лёшка не захотел стать таким, как отец: потеряв семью, он понял, что катится в бездну. Выход для него был – Иисус! Спасение – вера! И он сделал свой выбор, в поисках счастья. Но, как поступить сейчас, чтобы всё наладилось? Как на деле победить то зло, которое пытается сломить твою веру и Святость? Где взять силы, если ты согрешил?
Лёшка расправил широкие плечи, откинул с высокого лба прядь русых вьющихся волос, нехотя встал и включил ночник. Мягкий розовый отсвет упал ему на лицо, несколько вытянутое, смуглое и довольно располагающее, с печальным, но добрым взглядом, чуточку прищуренных серых глаз.
Уже несколько дней он настраивал себя не ходить в церковь, бросить вся и всё и отправить дочь к матери. На душе у него было нехорошо. Тьма давила снизу, сверху, с боков, – со всех сторон. Она мучила и жгла ему душу. Худшего состояния Лёшка никогда не испытывал.
– Господи, помоги мне, – шепнул он с дрожью в голосе, – помоги, прошу тебя.
На мгновение ему показалось, что его зовут с улицы. И уже через минуту, навалившись на ограждения балкона, Лёшка вглядывался в тёмную хмарь ночи. Но высоту он не чувствовал, хотя квартира находилась на четвёртом этаже. Ему казалось, что он стоит на земле и достаточно шагнуть, чтобы пойти в пустоту без всякой робости. Главное – сделать первый шаг и тебе станет легче.
Улыбнувшись, Лёшка перевесился через перила по пояс – и вдруг в ужасе отшатнулся.
«Что я делаю? – подумал он. – А как же дочь? Да и зачем нужна вся эта химера. Несуразная, несбыточная мечта освободиться от самого себя, когда рядом с тобою сияет любовь Иисуса Христа»!
Через мгновение он стоял на коленях возле дочери и вдыхал аромат кожи своего ребёнка. Винного запаха Лёшка не чувствовал, да его уже и не было. Розовая припухлая щёчка девушки, благоухала тонко и нежно, как может это быть лишь в юности, в пору её лучшего цветения. На виске девушки пульсировала маленькая синяя жилка. Прядь волос ниспала на лицо, и оттого казалось, что Настя не спит, но, как малое капризное дитя, прикрыла глаза и ожидает, когда её чела коснётся материнская или отцовская рука. Небольшая крепкая грудь девушки, вздымалась ровно; дыхания слышно не было.
«Как же я тебя люблю! – думал Лёшка. – Почему, Господи, я не берёг семью и не ценил того, что Ты дал».
– Не ценил, слышишь? Не ценил тридцать пять лет, что прожил на белом свете – повторил он тихо вслух, опустил голову и не заметил, как ресницы дочери дрогнули.
– Пап, я боюсь, я видела страшный сон, – неожиданно услышал он смятенный голос Насти.
– Успокойся, дорогая. Это я тебя разбудил.
– Нет, пап, не ты.
– Давай, забудем, – примирительно и ласково сказал Лёшка. – Зачем нам сны – у нас есть о чём говорить…
– О чём? – спросила Настя, улыбнувшись одними глазами. А Лёшка, заметив, что дочь оправилась от испуга, дрогнувшим голосом произнёс:
– Прости меня, доченька. Я не могу простить себя, но ты прости, ради Господа Христа.
– Да, что ты, папка, – я на тебя никогда и не обижалась, – шепнула Настя, и Лёшка увидел, как блеснули её глаза. Это придало ему сил и он, набравшись мужества, решил довершить начатое.
– Это я виноват, что мы с мамой не вместе, только я, – быстро, словно его подгоняли, говорил он. – Ты меня прости и реши сама, как тебе жить дальше. Пусть Господь сам тебя научит.
Настя опустила глаза, но это был всего лишь миг, за который Лёшка с глухим волнением вспомнил всё прошлое жестокосердие и кошмарную жизнь вдали от Бога. Это для него был, как всплеск, как отсвет чего-то далёкого, чего ему не следовало забывать никогда. Но он знал, что в этом мгновении, в опущенном взоре дочери, есть нечто такое, что может дать ему силы жить дальше. Сейчас их объединяла товарищество, которое заняло место Лёшкиной самоуверенности в собственной правоте. До этого мгновения он не понимал, как можно поставить себя ниже других; для него было унизительно просить снисхождения; ему и в мысли не приходило, каким можно быть счастливым, когда две души сливаются в одну, если ты перешагнул свою гордость.
Но вот она подняла голову, и Лёшка увидел мир, огромный и прекрасный. Взгляд Насти был чистый и по-детски наивный. Но за наивностью этой, открывалось целое море благодати, сравнимой с большой поляной ромашек, в жаркий июльский полдень. И он, Лёшка, находился в самом средоточии этого великолепия: вдыхал пряный дух полевого разнотравья и улыбался сиреневым далям. Его обострённый слух различал пение жаворонка. Запрокинув голову, Лёшка хотел раствориться в небесной синеве, или слиться с пением жаворонка. Он нашёл своё счастье и в розовых облаках, сгрудившихся далеко на горизонте, и в дурманящем запахе земляники, и в пожухлом от солнца, неприметном подорожнике, что разросся у знакомой с детства тропинки возле родительского дома, – Лёшкино счастье было в том, что сотворил Бог. И вся эта земная красота лучилась из глаз его дочери. Глаза ребёнка были, как двери, за которыми находилось бесценное сокровище. Но открыть эти двери и, тем более, войти в них, было непросто. И сейчас, когда Лешке по-настоящему повезло, он радовался происшедшему. Но светлое чувство победы в его сердце, не могло лишить ясности здравый рассудок, подсказывающий, что справился с проблемой, он не сам.
Теперь Лёшка сидел, опустив глаза, улыбался и молчал. А ещё глядел на свои руки. Они были крепки, с широкими ладонями рабочего человека.
«Ведь не эти руки открыли сердце моей дочери, – думал он. – Это сделано другой, невидимой десницей»…
– Папа, и ты прости меня, – неожиданно прервала его мысли Настя.
– Милая моя – будет тебе, – с нежностью сказал Лёшка. – Давай помолимся. А через три дня, в
воскресение, если ты не против, сходим в церковь.
Настя согласно кивнула, набросила халат, и они стали на колени. А за окном, будто подслушивая их молитву, ещё долго скрипела, вздыхала, да стонала недовольная старуха-осень.

К концу месяца, ближе к выходным ненастье, как-то сразу, в одночасье, кончилось. Потеплело. По вечерам, предвещая хорошую погоду, небо окрашивалось розовым закатом, а в прогретом сухом воздухе, невесомо серебрились нити паутинок. Дворники жгли палую листву и над землёй висели пласты белёсых дымов. Из серой, слякотной и докучливой, осень за какие-то день, два, стала милой и кроткой. Бабье лето нравилось Лёшке. Он находил в нём и волнующее томление в ожидании чего-то нового, и то мгновенное очарование, которое свойственно видеть молодому человеку в девушках, с золотыми волосами и синими, как озёра, глазами.
И в душе у Лёшки тоже случилась перемена. Для него сегодня даже небо было не голубым, а пронзительно лазоревым и пьянящим. К тому же радовало то, что всё плохое позади, а впереди отдых, богослужение и ласковый сентябрьский день. Тот день, когда можно спокойно идти в собрание, прислушиваясь, как в туманных прохладах, в садах со стуком падают яблоки, а где-то далеко, вверху, невидимый глазу, со стаей журавлей гортанно перекликается вожак. Что могло ещё так утишить боль Лёшкиной души, как ни эта милая сердцу отрада: отягощённые холодными росами нити паутин, неслышное падание листвы, звяканье кольца у калитки и старые низенькие домики, на окраине шахтёрского посёлка. И это земное благословение, большой добрый мир, ему подарил Христос.
Лёшка радовался, что ему удалось вырваться в церковь. События минувших дней его тяготили, и он хотел побыть вне дома, подальше от квартиры, расположенной в центре посёлка.
Настя шла рядом. Молчали. Каждый думал о своём.
На богослужение они сидели тоже рядом. Но проповеди не шли в Лёшкину голову. Он был переполнен тихим счастьем, которого не доставало в его жизни…
Как поёт хор, он слушал с удовольствием – глядел перед собой, да изредка касался ладонью пальцев дочери, на что Настя коротко вскидывала глаза, в которых плескался добрый упрёк: почему он, папа, занят на богослужении неизвестно чем…
Как дочь исчезла, он не заметил: просто его ладонь не нашла руки Насти. Но в тот же миг через сознание Лёшки «прошёл разряд электрического тока». Он увидел и прихожан, и хоры и проповедника, призывающего к покаянию – и свою Настю…
Да, он вдруг увидел, что его дочь, прикрыв лицо руками, стоит на коленях перед кафедрой. Благостное состояние у Лёшки тут же улетучилось, и он спустился с неба на землю. Но реальность, которую он обнаружил, была так хороша, что Лёшке захотелось плакать вместе с Настей.
– Господи, прости мои грехи. Прости, что я тебя не знала раньше, – обращалась девушка и её
молитвенно поддерживала церковь.
Не молился только Лёшка. То, что происходило, мешало ему думать о Небесном. Он не ожидал, что Настя покается. Это противоречило его опыту, который подсказывал, что к Богу человек обращается лишь в трудные моменты жизни. А здесь был тот случай, когда требовалось хорошо подумать, что и как…
И Лешка, отрешившись от происходящего, думал. Вновь и вновь он прокручивал в голове, почему его Настя покаялась, когда он перестал на это надеяться. И чем больше он размышлял, тем для него очевиднее становилось, что препятствием для покаяния дочери, был он сам. Все употребляемые им усилия склонить Настю на сторону Господа, теперь открылись для него, как нелепое заблуждение. Сейчас, когда собрание закончилось, а верующие поздравляли и приветствовали его дочь, как сестру, он вдруг понял, что до этой минуты для него была сокрыта важная Истина. О Ней, Лёшка проповедовал много раз. Для него Она была ясной, как день-деньской. Но сейчас эта Истина открылась ему во всём величии.
По складу характера Лёшка был немного философ. Не раз он пытался разгадать, почему Бог не дал человеку способность смотреть на солнце открытыми глазами. Но это была тайна. Теперь всё стало иначе. Он понял, что спокойно глядеть на солнце смертные люди не смогут, если Бог не даст им сверхфизическую способность. Духовную Истину-солнце, как и обычное светило, Лёшка тоже «видел» каждый день, но пристально «посмотреть» на неё смог лишь тогда, когда это допустило Небо. Мудрость Истины состояла в том, чтобы он не надеялся на собственные силы и умел в ответственный момент подать личный пример смирения.
Настя разговаривала с сёстрами, когда Лёшка, смущённо покашливая, остановился рядом.
– Дорогая моя, я от всего сердца тебя поздравляю, – сказал он.
Настя ничего не ответила, но в её глазах отразилось то, что Лёшка видел, когда просил у дочери прощения. Это был мир.
Время клонилось к вечеру, когда они вышли из дома молитвы. Золотая вьюга сыпала им на плечи остатки листвы. Было прохладно, тихо и безветренно. В лучах заходящего солнца, словно чёрные всадники, стояли оголённые тополя. Их кроны отливали бронзой.
– А знаешь, пап, что мне приснилось, – сказала Настя. – Ну, помнишь? Тогда…
– Не знаю, – улыбнувшись, ответил Лёшка. Расправив с хрустом плечи, он глубоко, всей грудью, вдохнул воздух, настоянный на запахах осени. Ему нравилось, как пахнет жжёная картофельная ботва и вянущая листва.
– Понимаешь, пап, я видела, что падаю в страшную бездну…
– Понимаю, – машинально сказал Лёшка, не задумываясь над тем, что ему говорят.
– Это было ужасно настолько, что словами я не могу пересказать. Но в последний момент, меня подхватили сияющие руки…
– Руки? – переспросил Лёшка и непроизвольно посмотрел на свои ладони. – Какие руки?
– Сияющие, как солнце, папа!
– Да, да. По-ни-маю, думая о чём-то своём, сказал Лёшка и, сжав кулаки, поднёс их близко к лицу.
– Что ты делаешь, папа? – спросила Настя.
– Видишь ли, дочь, вот этими кулаками я долго отбивался от тех прекрасных рук, что хотели помочь мне и тебе.
– Я теперь ничего не понимаю, папа…
– Ты, дорогая, поймёшь всё потом.
– Да ну тебя, папка, вечно ты со своими фантазиями. Проголодался, небось? Пойдём и посмотрим, что у нас есть в холодильнике. Ты не против?
– Конечно, нет! – рассмеялся он, ещё раз взглянул на свои руки и, обняв дочь, поцеловал её в щёку.
Но до самого дома Лёшка Алексеев не вспомнил о припасах в холодильнике. Он слушал радостное щебетание Насти, и всё хотел вообразить, как наяву выглядят эти Невидимые сияющие руки. Но, как он ни старался, как ни напрягал силу воображения, у него, кроме волнующей истомы в сердце и способности верить, ничего не вышло.

Апрель. 2006г.

Невидимые рукиПроза

Невидимые руки
Проза